Песня десятая
П
ри разговору шахом-махом
Лиса с Бабаем битым путем
Не спешат, звильна идут.
Впрочем Бабая штурк Никита.
«Стрику, вот здесь ямка скрыта,
Живо запрячемся здесь!» Под мостик, который был на пути,
Убежал Бабай в большом страхе,
Думал: может, где стрелец?
А за ним шмигнув Никита,
И на путь глядел из укрытие...
Пст! А сам трясется весь. А тем путем изо Львова
Идет процессия здоровая,
Что ходила там на суд:
Старый Петух перед ведет,
За ним его весь род идет,
Только призраков уже не несут. Запрятав жаль в сердце,
Из горя выпив по чвертци,
Все поют «Комаря»:
«Гей, там в лесе шум сделался,
Комар из дуба повалился!
Зовите, зовите врача! Разбил себе головище
На дубовый конарище
(Соло Петух витяга);
Вылетела Муха из дома
Комаренька спасать
(Вся родня пидпомага). «Ой Комарю, хозяину,
Жаль мне вас немало-помалу,-
Тянет Петух голоском.-
Чем же я тебя уличу?
Так как тебе я искренне желаю! -
Хор подхватил весь кружком.- Продам дом, продам сени,
Чтобы добыть медицины,
Еще и позову врача,
Продам грабли и мотыгу,
Заплачу еще и аптику,
А вздоровлю Комаря. Ой, как позовет Муха дорогая,
Поскакали клещи из дуба,
Комарю остановили кров.
Мурашечки прибывают,
Подушечки подстилают,
Чтобы на него сон пришел». Так-то куриная родня вся
Визжит, аж сравнился
Старый Петух с мостиком;
Впрочем, будто молния, из укрытие
Как не скочить Лиса Никита
Да и хахап его мельком! «Га, ты здесь мне, драбуго!» -
Скржкнув Лиса, и ухватил туго,
И головку враз видгриз.
Петух лишь крылышками стрипав
И кавычками долго дергал:
С трупом в яму скочив Лиса. «Бойся бога, мой синашу,
Заварил новую ты кашу!
Совсем ли ты из толка сбился?
Петух сей - большая сила.
Имел протекцию в Бурмила
И царицы полюбился». Так Бабай остерегает,
И Никита уже не заботится,
Петуха радостно ощипывает.
«Ты начхай на сие, мосьпане!
Глянь лишь, что здесь за сниданне!
Пышно погощу тебя! А на Петуха сего, стрику,
Издавна злость я имел большую,
В сердце и до сих пор еще кипит:
Не за иск, не за вред,
Но за одно приключение,
О которой и вспомнить стид. Раз голодный, что аж плача,
Иду я под сад и вижу:
Петух пие на вербе.
Как бы здесь его ошвабить,
Из вербы наземь обольстит
И к рукам дистать себе? И как стой я для потребности
Изобразил пустынника из себя,
Мямлю: «Господы воззвах»;
Дальше под вербу подхожу,
Глаза скромно вверх подвожу
Да и говорю, как монах: «Любая моя ребенок,
Странная, райськая пичужка,
Здоровлю тебя сим днем!
Забочусь я о тебе ревностное,
О твоем добре душевное
Дай разговор розпочнем!» Петух крикнул смиховито:
«Ой мой таточку Никита,
Видко, ты давно не ел!
Любишь ты у меня, несомненно,
Более телесное, чем душевное!
Зголоднив - то и спобожнив!» «Не греши, душа честива!
Я отрекся от м'ясива,
Им лишь мид да корешки,
Пост твердый держу щоднини
И живую себе в пустини
В найтемнишому конце». Петух крикнул смиховито:
«Ой мой таточку Никита,
Да и жирные же твои слова.
И язык твой медом капля.
Но зуб твой люто хапле,
Злобы полная глава». Я говорю: «Ой красивая птичка,
Снова грешишь ты очень тяжело!
Знай же: ради тебя я
Из далекой пустыни
Вмисно аж сюда иду ныне.
Вот к тебе вещь моя: В сне услышал я голос с неба:
«Встань, Никита, живо надо
В село идти тебе.
Ты не медли и не пугайся,
Как можно быстрее поспишайся,-
Здиблеш петуха на вербе. Петух сей - страшный грешник,
Многоженець, и насмешник,
И безбожник. Итак иди
Розворуш ему совесть,
Смой греховное затвердение,
К епитимье приведи!» Сичку ты мой гребенястий!
Быстро можешь ты пропасть,
И душа пойдет в смолу.
Слезь из гилляки, исповедуйся,
В грехах своих покайся,
Душу сохрани целую». Скажет Петух смиховито:
«Ох мой таточку Никита,
В чем же тот тяжелый мой грех?
То ли я краду, граблю,
Или убиваю, или мордую,
Святое ли бэру на смех?» «Ей племянник,- скажу грозно,-
Раскаивайся, чтобы не было поздно!
Из сердца гордость вилинь прич!
В тяжелых грехах умираешь,
А и сам о них не знаешь -
Сие плохая очень вещь. Или же не имеешь ты, признайся,
По двенадцать, по пятнадцать
И по больше еще женщин?
По которому сие закона
Ты жиеш в гриси такому?
Будешь в аду в сере мок!» Здесь мой Петух стал, будто смытый:
Тон мой, острий и сердитый,
Сдвинул, вишь, его нутро.
«Ой мой таточку Никита,
Вижу ясно и открыто
Сие гриховнее клеймо! И сей раз еще смилостивься!
Я не постив, не молился,
В сердце скрухи не збудив.
Скверная исповедь быть может,
Итак пугаюсь, крой божье,
Чтобы и здесь не поблудив». «Грешнику! - ревнув я строго.-
Черт говорит из горла твоего!
Исповеди боится бес!
Прочь гони его! Покайся!
С епитимьей не медли!
Сейчас здесь ко мне слезь!» То я шваба
Подпустив, сего драба
Таки за печень взяв.
Звильна с гильки он на гильку
Стал взлетать и за хвильку
На земле край меня стал. Здесь я хап его да и клича:
«А, ты здесь мне, баричу!
Исповедуйся, не исповедуйся,
А большой епитимьи
Уже тебе не обойти.
Сейчас с жизнью прощайся! Будь я пес, не Лиса Никита!
Будет кровь твоя пролитая,
А жупан красный твой
Я размыкаю и раскину,
Грешное тело в гроб
В живот спакую свой». Сообразив, где попался,
Петух стишився, не бился,
Свесил главу вниз
И промолвил уныло:
«Ой мой таточку Никита,
Что уже действовать, живись! Видко, бог судил так, дорогой,
Чтобы через твои я зубы
В рай блаженный увийшов.
Так бэры же себе то тело,
Чтобы в зубах твоих хрустело,-
Поживай и будь здоров! И жупан отсей красный,
Что им часто во дни они
Я гордился среди куриц,
Рви, изрывай в клочья,- я не жалею,
Только дай мне надежду,
Что в смоле не буду мок. Лишь один еще жаль сердечный
В мир загробный, бесконечный
Понесу с собой я,
Жаль тяжелый для сердца моего,
Так как и для тебя вреда много
Принесет и смерть моя. Видишь, голос мой замечательный
Так понравился поповы,
Слава везде в нем такая,
Что в епископском соборе
При архиерейском хоре
Имел я стать за дьяка. Обещали паляницы,
Штири кирчики пшеницы,
Еще и мягкого хавтуря;
И я пункт положил конечний,
Чтобы Никита, муж сердечный,
Был там за пономаря. Вот теперь, когда я гибну,
Имели в твою пустыню
Три каноники прийти
Закончит твое нищенствование,
Пригласит на паламарство
И задаток принести». Я артист есть, дорогой стрику!
Кожде слово в мни большую
Силу впечатлений пидийма.
Итак, как вчув слова такии,
Разгулялись у меня мечты,
Скокнула душа самая. Рот разинув без понятливости,
Живо всплеснув руками,
Скажу: «Такой господин Лиса!»
А в той волне петух-злюка
Скочив, порхнул, будто гадюка,
Да и на ветвь только блис. «Ой мой таточку Никита,-
Скажет видтам горделиво,-
Так ты господином буть забаг?
Для мерзкого паламарства
Отрекся бы ты и неба, и царства!
А меня ты имел в зубах!» Тьфу, да и упоминать довольно,
Как из меня кпив сей вор,
Как гордился, будто генерал!
Я зверь тихий и рахманний,
Все дарю, потасовку, раны,-
И к смерти мщу скандал». Отакее рассказав,
Враз с Бабаем петуха съев
И отдохнув под вместительным,
Наши дорогие подорожные,
Будто святии и набожные,
Дальше тюпали пишком. «Говоришь, стрику: Петух - сила,
Имел протекцию в Бурмила
И в царице в ласку влез?
То и есть наш порядок, нивроку:
Без протекции ни шага!
Чтобы вас божий гром розтрис! Или ты учитель, или фаховець,
Или урядник, промышленник,
Или поэт, или ремесленник,
Будь ты способный, пыльный очень,-
Без протекции, мой друг,
За весь труд свой имеешь шпик. Ласка господская, влияние жиноцтва
Высшие свыше всех свидетельств;
Шепнет слово господин барон,
Придет ли билет княгини,-
Весь твой труд в одной минуте
У пыль рассыплется, будто сон. Так-то, дорогой мой Бабаю!
Силу ту я хорошо знаю,
А как знаю - не боюсь.
Ведь же я не у темени бит
И для себя умел сделать
Там протекцийку какую-то. При дворе круг царицы
Есть на месте фельдшерици
Малпа Фрузя, удова:
Будто докторша потрошка,
Будто знахарка, ворожея,
А красивая, как сова. Хотя давно уже не барышня
И страшная емансипантка,
Всех ненавидит мужчин,
А ко мне потихенько,
Слышит что-то ее сердечко,-
Конечно, что не без причин. Правду рикши, в царице
Я ей место фельдшерици
Виеднав - и очень советов;
А теперь она, племянник,
Все в дворе сделать может,
Всех на свой обращает порядок. И хотя бы меня и не знала,
Это за мной бы обстала,
Так как не любит Вовки - страх.
Чом не любит - сие я знаю
И скажу тебе, Бабаю,-
Быстрее нам пройдет путь. Еще как с Вовкой странствовал я,
Раз в чужбину забрел я
Аж над море, в Малпин край.
Измученные оба, голодные,
Ничего зловить не годные,
Хотя ложись и умирай. Глянь - между скалами криивка,
Малпи Фрузи сие дом,
Вот Несытый повида:
«Иди, Никита, в сю хату,
Может, нас примут в гостину,
Так как тяжелая нам здесь беда». Иду я, вхожу - среди дома
Малпа, будто черт лабатий.
А вокруг нее диточки,
И такие вам надоедливые!
Чертята все правдивые,
Щи аж страшно, бидочки. Визвирилися все на меня,
Аж пробежало что-то студеное
Под кожу - тьфу, пропадь!
Глаза все повитрищали,
Зубы так понаставляли,-
Думалось: вот-вот съедят. А Малпиня, и прочвара,
ииидступа, будто черная туча:
«Что вам надо? Кто вы есть?»
Ну, я ей давай врать:
«Я пришел, чтобы вам отдать
Ушановання свое. Из далекого Подгорья
Богомольный, честный зверь я
И, наверное, свояк ваш есть,-
Из прощи иду - и, чувши массу
О красоте и мудрости вашу,
Я пришел виддать вам честь». Подобревшая Малпа сейчас,
От, тех слов аж облизалась.
«Прошу сесть! Так, значит,
Вы о мне что-то чували?» -
«Пани, ах, какие похвалы
Фама везде о вас кричит! А сии дорогие ~~3314 -
Ваши диточки? А папы,
Вероятно, дома где-то нет?» -
«Ох, мой господин, я вдовица!
И вам, может бы, поживиться?
Сейчас слажу я самая!» «В спасибо, дорогая госпожа!
(А в кишках, будто в барабане,
Пусто, марша тне живот!)
Есть в вас я и не посмел бы!
Вашим дорогим словом хтив бы
Ум свой, сердце напоит!» «Вижу, друг, что ты вежливый,
И умный, и приятный,-
Дорогой гость мне такой!
Будем говорить много,
И тем не менее впереди всего
Сейчас ешь мне и пей!» И метнулась к каморка,
Принесла аж три тарелки
Мяса, шницлив, колбасы:
Перед меня все приносит,
Потом села, да еще и просит:
«Ешь! Чом больше не ешь?» Ну, я им, аж дом хоцить!
Малпа тем временем разводит
Болтовня все свои
О женских нервах нежные,
О мужчин чувства беглые,
О рабстве женщин в семье. Об «покойнике» спимнула
Да и тяженько так вздохнула:
«Он меня не понимал!»
Дальше скочила в культуру,
Гадание, литературу,
Строй, политику и пение. Я потакую и смакую,
И для формы десь-якую
Оппозицию сведу;
Малпа спорит, горячится,
Вижу, поток не кончится,
Итак, наевшись, более не жду. «Пани дорогая, я счастливый,
Что такой здесь сокровище правдивое
Неожиданно нашел!
Здесь скрепил я тело и душу,
И простите, спешить должен,
И приду быстро снова». Малпа что-то там еще плескала,
Я не слушал, как дам драла,
Круг Вовки оказался.
«Ах, Никита, я здесь гибну,
А ты там целый час!
Ну, принес что? Поживився?» «Поживився,- говорю,- брат,
И с собой кушанье брать
Не подобие, просто стид.
Это ты иди к дому, друг,
Малпа гостям совет очень,
Это и тебя она вгостить». Волк в дом. Я сие вижу,
Хорошо знаю волчий характер,
Это под стенку прислонился,
Слушаю. Вот Вовка витаесь,
Малпа что-то его питаесь,-
Волк на лавке развалился. «Дай обидать, Малпо глупая!
А сие что? Чортяток груда?
Ну, да и нечисть, божье крой!
Ибо и ты - пусть дундер свистнет!
Глянешь - молоко аж киснет...
Ну, а где твой черт старый?» Так Вовчисько ляпал здуру.
А впрочем Малпа кирпич из муру
Как ухопить, как швырнет
В самую морду - божье дорогой!
Высыпала штири зубы...
Мой Несытый как ревностное! Был бы Малпу убил на месте,
Ба, когда Малпи звинници,
Как не скочать диточки:
Сей каменьями Вовки топит,
Тот снова глаза видрать взвешивает,
Двое хапле за палки. Лущат, бьют без милосердия!
Ледво-не-ледво отпер я
Дверь и крикнул: «Волчье, иди!»
Вот он выскочил в той хвили,
Так как были бы его убили,
Будто гамана жиды. С того времени в Малпи Фрузи
Стал я в ласках по заслуге,
Волк же худший полыни.
Итак я верю счастью свому:
Среди бурые, среди грома
Другие тонут, я сплину». Такая велся разговор,
Пока путем Лиса к Львову
Враз с Бабаем дочвалав!
Именно в послеобеденную пору
На площади просто двора
Он на судном месте став.